Оцифровано: журнал УСПЕХИ ХИМИИ 1943 г, Том 12, вып. 5, стр. 329-358.

АНТУАН ЛОРАН ЛАВУАЗЬЕ — ОСНОВАТЕЛЬ ХИМИИ  НОВОГО ВРЕМЕНИ.

С А. Погодин.

В суровые дни героической борьбы которую наша родина в союзе со свободолюбивыми нациями ведет, ведет против Гитлеровской Германии, этого злейшего врага свободы и культуры, нам особенно дорога память о великих деятелях науки и просвещения. Их имена сияют неугасимым светом из мрака веков, их труды вызывают в нас пре­клонение перед силой, красотой и благородством человеческого разума, преклонение столь же глубокое, сколь велики наши нена­висть, отвращение и презрение к немецко-фашистским врагам, на­веки покрывшим свою страну позором самых гнусных злодеяний, самых чудовищных преступлений и зверства.

В текущем году были торжественно отмечены юбилейные даты, связанные с именами величайших граждан всемирной республики наук: Карла Маркса-(1818—1883), Николая Коперника (1473—1543) и Исаака Ньютона (1643—1727). Недавно исполнилась еще одна знаме­нательная годовщина: двухсотлетие со дня рождения Антуана Лорана Лавуазье. Примечательно, — говорит Д. И. Менделеев в своем Фарадеевском чтении, что год рождения Лавуазье (1743), как творца понятий о простых телах и вечности вещества, отличается ровно на столетие от года рождения Ньютона (1643), как творца понятий о тяготении и массах. Преемственная же связь идей Лавуазье с ньютоновым учением не может подлежать сомнению (⁷ стр. 52). В дру­гом месте Д. И. Менделеев так пишет о Лавуазье: «…Основателем современной научной химии следует считать этого химика, непоко­лебимо установившего основной закон нашей науки...». «Имя Лавуазье в естествознании должно стоять в преемственной связи с именами Галилея и Ньютона... Его труды и мысли сделали его бессмертным..» (⁸ т. I, стр. 229). Ж. Б. Дюма считает Лавуазье «быть может, самым великим человеком из тех, которых дала Франция в области точных знаний» (²⁴ стр. 34) и причисляет его к тем великим людям, которые «меняют облик наук» (²⁴ стр. 86).

Имя Лавуазье, одного из величайших революционеров в науке, навсегда останется связанным с коренным переворотом в химии, кото­рый и сам Лавуазье, и его современники назвали химической рево­люцией. И подобно тому, как французская буржуазная революция открывает историю нового времени, так и от происшедшей одно­временно с ней химической революции ведет свое начало история современной химии. По словам Н. Д. Зелинского, с Лавуазье «начи­нается эра золотого века в развитии  химических знаний» (⁶ стр. 6).

I

Антуан Лоран Лавуазье родился в Париже 26 августа 1748 г. Его предки, крестьяне из Вилле-Коттре, постепенно поднимались по ступеням общественной лестницы и к концу XVII в. вышли в ряды третьего сословия. Дед Лавуазье был прокурором в провинции, а отец - прокурором   в Париже,   Блестяще   окончив   курс коллежа имени Мазарини, молодой Лавуазье, следуя семейной традиции, поступил на юридический факультет и уже в 1764 г. получил звание адвоката. Юристом он, однако, не сделался. Богато одаренного юношу не привлекало болото дореволюционной магистратуры. Начиная с 20-летнего возраста, Лавуазье пробует свои силы в самых различ­ных областях. Он пишет драмы и рассуждения на философские темы, увлекается математикой, делает метеорологические наблюдения. Науки о природе все более и более захватывают его. Под руковод­ством видных ученых он изучает ботанику, геологию, минералогию, анатомию, физику и химию.

Курс химии, который слушал Лавуазье в Парижском ботаниче­ском саду, читали одновременно профессор Луи Клод Бурделен (1696 - 1777) и демонстратор Гильом Франсуа Руэлль (1703—1776). Бурделен, академик, не оставивший никакого следа в науке, утомив слушателей абстрактными рассуждениями, неизменно заканчивал свои лекции словами: «Таковы, милостивые государи, принципы и теория этой операции, как это докажет вам на опыте, г. демонстратор (³⁰ т. II, стр. 378). Тогда выступал Руэлль, который обычно опровергал фактами умозрения профессора. Совершенно несомненно, что эта наглядная иллюстрация существо­вавшего в химии того времени глубокого разрыва между теорией и опытом  оказала  чрезвычайно  сильное  впечатление, на Лавуазье внушив ему на всю жизнь недоверие к метафизическим спекуляциям и твердое убеждение в могуществе экспериментального метода. Блестящие лекции Руэлля и практическая работа в его лаборатория окончательно определили судьбу Лавуазье: он решил стать химиком. В 1764 г. Парижская Академия наук объявила конкурс на тему: найти наилучший способ освещать улицы большого города, сочетав яркость, легкость обслуживания и экономию. Лавуазье принял в нем участие. Чтобы повысить чувствительность своего зрения к яркости света, Лавуазье провел безвыходно шесть недель в совершенно темной комнате. Работа Лавуазье премии не получила, но его дарования и преданность науке обратили на себя внимание Академии: он был награжден почетной золотой медалью (1766). Вскоре (в 1768 г.) Ака­демия избрала молодого, подающего блестящие надежды ученого в адъюнкты (т. е. члены-корреспонденты) по химии, а затем и в действительные члены (в 1772 г.).

Участие в работах Академии чрезвычайно расширило умственный кругозор  Лавуазье и близко  столкнуло его с запросами практики. Во Франции XVIII  века Академия  наук  была   своего рода научной техническим центром, на обязанности которого лежало рассмотрение новых машин, новых способов  производства и других изобретений, а также и разрешение технических задач   по  поручению   правительства. За 25 лет работы в Академии Лавуазье дал свыше 200 отзывов и заключений по самым разнообразным вопросам техники.

Лавуазье, который, по его словам, «был молод, недавно вступив на поприще наук и жаждал славы» (³³ т. II, стр. 102), не имел, однако, даже скромной  химической   лаборатории.   Никакой  лаборатории не было и при Академии; все требующееся для экспериментальных работ по химии ученым приходилось  приобретать  на свои средства. Начиная с Дюма (²⁴ стр. 139) биографы Лавуазье единодушно утверждают, что необходимость иметь большие деньги для покупки дорогих приборов для постановки опытов была  причиной, побудившей Лавуазье, вскоре после избрания в Академию, вступить в «Компанию откупов» (1769).  Эта  организация   капиталистов  брала  «на откуп» косвенные налоги, т. е. вносила  ежегодно в казну определенную сумму,  которую затем с избытком  собирала с населения.

Разницу откупщики клали себе в карман. Такая налоговая система открывала широкий простор для всевозможных злоупотреблений. Среди откупщиков процветали казнокрадство, взяточничество, спекуляция. «Компания откупов» была, одним из наиболее ненавиди­мых народом учреждений старорежимной Франции. Известный  публицист Мерсье называет «Компанию откупов»   огромной адской машиной, которая душит всех честных граждан…, пугалом, подавляющим все честные намерения..., виновницей многих бедствий и беспорядков. (⁹³ стр. 73).

Конечно, участие ученого в подобной учреждении не может быть оправдано даже необходимостью иметь средства для научной работы. Мы знаем немало примеров, когда исследователи, бывшие в гораздо худших материальных условиях, чем Лавуазье, находили другой, более достойный выход. Вспомним, что гениальный предшественник Лавуазье, Михайло Васильевич Ломоносов (1711—1765) после упорной многолетней борьбы с немецкими чиновниками, засевшими в Петер­бургской Академии Наук, все же добился основания при ней хими­ческой лаборатории. Современник Лавуазье, замечательный шведский химик Карл Вильгельм Шееле (1742—1786) по профессии аптекарь, зарабатывая ежегодно 600 ливров, тратил на свои личные потреб­ности всего 100 ливров, а все остальное расходовал на химические опыты (²⁴ стр. 92). Впрочем, люди XVIII века смотрели на такие вопросы иначе, чем мы: например, один из наиболее передовых философов эпохи Просвещения, Клод Адриан Гельвеций (1715—1771) был тоже откупщиком.

Участвуя в откупе налогов, Лавуазье приобрел громадное состояние— около 1200000 ливров (²⁸ стр. 82), которое позволило ему устроить превосходную лабораторию, оборудовать ее дорогими, точными приборами (весами, барометрами, термометрами) и тратить от 6 до 10 тысяч ливров ежегодно на экспериментальные работы. Одни опыты по синтезу воды обошлись ему в 50000 ливров.

Лаборатория Лавуазье быстро сделалась главным центром научной жизни Парижа. В ней постоянно бывали самые видные французские ученые: химики Бертолле, Фуркруа, Гитон де Морво, математики Лагранж, Лаплас, Монж, Вандермонд; ее посещали наиболее известные ученые других стран: Франклин, Уатт, Пристли, Благден. В течение многих лет из нее непрерывным потоком выходили экспери­ментальные исследования, открывшие новую эпоху в химии. Лавуазье вел эти исследования, будучи одновременно академиком, откупщиком и управляющим пороховым делом (с 1776 г.); все это отнимало у него очень много времени и сил. Только благодаря своей гениальней одаренности, редкой трудоспособности, привычке и стро­жайшему порядку и в особенности разумному распределению своего дня, Лавуазье мог систематически заниматься экспериментальной работой. Он уделял ей по 6 часов ежедневно: от 6 до 9 часов утра и от 7 до 10 часов вечера; остальное время предназначалось для служебных дел. Один день в неделю полностью отдавался науке. По словам жены Лавуазье (в 1771 г. он женился на дочери главного Откупщика Марии Анне Пьеретте Польз) для него это был день счастья; с самого утра в лаборатории собирались несколько просве­щенных друзей и несколько молодых людей, гордившихся тем, что они удостоены чести помогать ему в опытах. Там завтракали, там спорили, там создавали ту теорию, которая обессмертила своего автора (²⁸ стр. 44).

Расцвет творческой деятельности Лавуазье приходится на время с 1772 по 1789 г. За эти годы он проделал, поистине, гигантскую работу,   результатом  которой  было изгнание из химии схоластических теорий, ведение в нее количественного метода исследования и создание нового химического языка.

Коренная перестройка системы химических знаний была завершена Лавуазье к 1789 г. В марте этого года, незадолго до взятия Бастилии, он опубликовал Начальный учебник химии, изложенный в новом порядке согласно современным открытиям (фиг. 1), отпечатанный в 2000 экземплярах (²⁸ стр. 124). Учебник Лавуазье, по сло­вам проф. Доннана, «составляет один из бессмертных этапов исто­рии цивилизации» (³⁷ стр. 1).

Почти одновременно с «Учеб­ником» (в августе 1789 г.) вышел в свет первый том журнала «Annalеs de Chimie» (фиг. 2),  осно­ванного по инициативе Лавуазье. В редакционную коллегию, кро­ме Лавуазье, вошли самые вид­ные   французские химики,  при­соединившиеся к его учению: Клод Луи Бертолле (1748—1822), Лун Бернар Гитон де Морво (1737—1816), математик Гаспар Монж (1746—1818), а также бо­лее молодые ученые Жан Анри Гассенфрац (1755—1827), Филипп Дитрих (1748—1793) и Пьер Огюст Адэ (1763—1832).  Новая химия получила свой печатный орган, явившийся одним из Первых специально-химических журналов. Итак, к первому году фран­цузской  буржуазной революций Лавуазье завершил преобразование химии. Семнадцатилетний труд и борьба  увенчались пол­ным успехом.

Находясь под сильным влиянием философии  эпохи Просве­щения, Лавуазье вел свою рабо­ту в сознании, что она должна приносить  пользу обществу. «Благодаря успехам философии, — писал он, — ученые всего мира образуют   одну семью..., все они одушевлены одним духом, все они одинаково пекутся   о просвещении и счастьи народа» (³³ Т Ш, стр. 717).   В деятельности ученого  он видел исполнение высшего общественного долга. „Чтобы заслужить   благодарность  человечества и заплатить дань родине, нет необходимости   быть призванным к блестящим общественным должностям... Испытатель природы,  в тиши своей лаборатории и своего кабинета, также может исполнять патриотические обязанности; он может надеяться уменьшить своими работами тяжесть бедствий, угнетающих человеческий род; увеличить его радости и счастье. И если ему, благодаря открытым новым  путям, удастся способствовать тому, чтобы продлить среднюю жизнь человека на несколько лет, даже на несколько дней он может рассчитывать на славное звание благодетеля человечества» (³³ Т II, стр. 703)

В полном соответствии с просветительной философии научная работа Лавуазье была теснейшим образом связана с производством; Вскоре мы увидим, что темы его наиболее выдающихся, следований возникли на почве запросов практики. Как управляющий пороховым делом, он принимал большое личное участие в усовершенствовании; увеличил дальнобойность пороха, в пять раз повысил производство селитры, что прекратило ее ввоз во Францию. В 1788 г. Лавуазье, руководя совместно с Бертолле заводскими опытами приготовления пороха, в котором селитра была заменена бертолетовой солью, едва не погиб от внезапно происшедшего взрыва. В докладе об этом про­исшествии Лавуазье, настаивая на продолжении опытов, писал: «Моя жизнь принадлежит государству..., я всегда готов принести ее в жерт­ву, если это сможет быть сколько-нибудь полезным для службы ему» (²⁸ стр. 92-93).

Ставя чрезвычайно высоко долг и звание ученого, Лавуазье бо­ролся со лженаукой и с людьми, видевшими в науке средство для достижения личных целей. Когда в 1785 г. Парижская Академия наук получила предложение Людовика XVI избрать 14 новых членов, в дополнение к уже имевшимся 80, Лавуазье, бывший тогда директором (т. е. вице-президентом) Ака­демии, выступил с горячим и сме­лым протестом: «Увеличивать чи­сло вакансий в Академии значит уменьшать уважение к ней... Не ученые нуждаются в Академии, но Академия в ученых.  И, если при этих обстоятельствах Вам придется сделать выборы большого числа академиков, у вас не будет другого выхода, как призвать посредственность талантов, полузнание, более опасное, чем невежество, шарлатанство и сопутствующую ему интригу; вы оставите грядущим поколениям выродившееся потомство мало достойное звания академика... Король может открыть вакансии; но не в его власти создать ученых, гениальных людей, чтобы их заполнить» (³³ Т. IV, стр. 567—568).

События 1789 г. в значительной мере отвлекли Лавуазье от чисто научной работы. На первых порах революции он примкнул к общему порыву, охватившему всех лучших людей Франции: он был избран кандидатом в депутаты Генеральных штатов и членом Собрания представителей Парижской коммуны, принял участие в ряде комис­сий (по монетному делу, по гигиене, по литью пушек и др.), возникших в связи с требованиями времени. Однако политические иде­алы Лавуазье, принадлежавшего к крупной буржуазии, шли не далее конституционной монархии. Об этом говорит его участие в «Обществе 89 года», основателями которого были Сиейес, Кондорсе и Лафайет. Уже в феврале 1790 г в письме к Франклину Лавуазье полагал, что «революция завершена и завершена безвозвратно... Умеренные люди, сохранившие хладнокровие среди этого всеобщего возбуждения, находят, что обстоятельства увлекли вас слишком далеко; они очень сожалеют, что пришлось вооружить народ и всех граждан, они  считают не политичным давать силу в руки тем, которые должны повиноваться» (²⁸ стр. 201). Даже в июне 1792 г. он верил в «патриотические» чувства Людовика XVI и в его нежные заботы о сча­стья народа (²⁸ стр. 210).

Лавуазье прекрасно понимал несправедливость современного ему общественного строя. Например, в 1789 г. в своих исследованиях процессов дыхания он отмечает, что потребность человека в пище не больше, чем больше он работает, и спрашивает: «Почему богач пользуется изобилием, которое ему не необходимо физически и ко­торое, как кажется, должно предназначаться трудящемуся?», советуя «не клеветать на природу и не обвинять ее в ошибках, которые, не­сомненно обусловлены нашим общественным устройством и, может быть, неотделимы от него» (³³ т. II, стр. 698). Однако Лавуазье вво­дит путь к переделке этого устройства не в революционной борьбе. «Удовольствуемся тем, — восклицает он, — что благословят философию и человечность, которые объединяются, чтобы обещать нам, мудрые учреждения, стремящиеся приблизить состояния к равенству, увели­чить плату за труд, обеспечить ему справедливое вознаграждение, дать всем классам общества и, особенно, неимущим больше радостей и счастья. Пожелаем в особенности, чтобы энтузиазм и преувеличение, которые так легко увлекают людей в многолюдных собраниях... не опрокинули здания, начатого сооружением в столь прекрасных целях и не уничтожили надежды отечества» .(³³ Т. II, стр. 699).

Эти типичные для «просветителей» высказывания говорят, что Лавуазье относился отрицательно к развитию революции и что судьбу трудового народа должны улучшить «мудрые  учреждения», а не сам народ. Тем не менее, в годы революции Лавуазье вел большую и ответственную работу: назовем его участие в Комиссии мер и весов, введшей во Франции метрическую систему, в Консуль­тационном техническом бюро, его замечательные проекты  реформы народного образования и реорганизации научных учреждений. Однако, как бывший откупщик (система откупов была ликвидирована в 1791 г), бывший академик (Академия наук и другие ученые   общества были упразднены декретом Конвента в 1793 г.), член   монархического «Общества 89 года», Лавуазье считался аристократом и подозрительным. Осенью 1793 г. он вместе с другими бывшими откупщиками был арестован и предан суду революционного трибунала. 8 мая 1794 г. все 28 обвиняемых,  в  том  числе и Лавуазье,  были   приговорены к смертной казни, как «зачинщики или соучастники заговора, стремившиеся содействовать успеху врагов Франции путём незаконных поборов с французского народа, подмешивавшие в табак воду и другие вещества, вредные для здоровья потребляющих его граждан, взимавшие 6 и 10 процентов на капитал, вместо узаконенных четырех, присваивавшие прибыли, которые должны, были вноситься в казну, грабившие народ и национальное достояние с целью похитить у нации громадные суммы, необходимце для войны с коалицией деспотов и передать эти суммы  последним» (⁵⁰ Т. 2 с. 494). Вечером того же дня приговор был приведен в исполнение.  Узнав о казни Лавуазье, знаменитый математик Лагранж сказал:      «Потребовалось лишь одно  мгновенье, чтобы отрубить эту  голову, но, быть может, и столетия будет мало, чтобы создать подобную ей» (²⁸, стр. 306).

Буржуазные историки химии постоянно упоминают, что Лавуазье просил революционный трибунал отсрочить исполнение приговора для окончания начатой работы. В ответ ему будто было сказано: «Республика не нуждается в ученых». Как видно из очерков Кабанеса (²¹ стр. 322—341), нет никаких достоверных данных, кто произнес эти слова и были ли они вообще когда-либо сказаны. Достоверность их тем более сомнительна, что они совершенно не отвечают действительному отношению революционных властей к науке и ее работникам. Общеизвестно, что молодая республика, героически сражавшаяся с иностранной интервенцией, крайне нуждалась в ученых - привлекала их к оборонным работам, организации производства селитры, пороха, стали и др. Деятельность этих ученых, в числе которых были Бертолле, Гассенфрац, Гитон де Морво, Монж, Шапталь, много способствовала укреплению военной мощи Франции и развитию ее промышленности (¹⁴ стр. 578—586). Можно лишь предполагать, что вследствие тяжести обвинений, предъявленных Лавуазье, общественного спасения не считал возможным привлечь его к участию в этих работах. Нельзя не вспомнить здесь слов Ладенбурга: «Лавуазье искупил своей жизнью и содеянные и не содеянные им ошибки. Современники и осудили его. Потомство же должно вспоминать о нем лишь с уважением и удивлением» (⁶ стр. 16). 

II

Незадолго до казни Лавуазье начал подготовку к печати собра­ния своих трудов, рассеянных на страницах „Мемуаров" Парижской Академии наук, а также вышедших в виде брошюр и монографий. Эта работа осталась незаконченной; она была возобновлена в 1843 году когда французское правительство, по инициативе Ж. Б. Дюма, горячего почитателя Лавуазье, называвшего его труды евангелием химиков (²⁴ стр.186), учредило комиссию для подготовки их к печати. Однако это дело сильно затянулось. Печатание трудов Лавуазье ка­чалась только в 1862 г., через 20 лет после учреждения комиссий, и закончилось в 1893 г. Буржуазным правительствам Франции потребовалось полстолетия, чтобы достойным образом увековечить память одного из ее величайших сынов. Добавим, что памятник Лавуазье был сооружен в Париже только в 1900 г. на средства, собран­ные по международной подписке, в которой приняла участие и наша страна.

Научное наследие Лавуазье, собранное в 6 томах большого фор­мата ³³, прежде всего, поражает своим чрезвычайным разнообразием. Наряду с классическими работами, положившими основание химии нового времени, мы находим в его трудах многочисленные исследования по физике, метрологии, метеорологии, минералогии, физиологии, статьи по химической технологии, сельскому хозяйству, народному образованию и общественной гигиене. Нет как будто области, так или иначе связанной с естествознанием, которой не касался Лавуазье. Только двух великих химиков можно сравнить с Лавуазье по силе и многосторонности их гения — это наши славные соотечественники Ломоносов и Менделеев.

Лавуазье был выдающимся мастером литературного стиля. Он в совершенстве владел всеми богатыми средствами французского языка XVIII века, того языка, на котором писали такие мастера слова как Вольтер, Руссо, Дидро, Бюффон. Сочинения Лавуазье, написанные свыше 150 лет тому назад, читаются и в наши дни без всяких  затруднений, чего нельзя сказать о работах большинства   современных ему химиков, выражавшихся настолько тяжеловесно, туманно и спутанно, что понимание их мыслей требует специального углубления в химию того времени. Прекрасное гуманитарное и юридическое образование, полученное Лавуазье, а также ясность и простота его взглядов оказали самое благотворное влияние и на стиль его сочинений. Их смело можно причислить к наиболее замечательным примерам того, как следует писать научные работы и поставить в обра­зец всем исследователям, желающим сочетать в своих статьях богатство содержания с простой и строгой красотой формы.

В настоящем обзоре мы не имеем возможности рассмотреть или даже перечислить все то, что было сделано Лавуазье хотя бы только в области химии. В этом и не представляется необходимости, так как фактическая сторона истории химической революции неодно­кратно получала достаточно полное освещение; назовем классическую монографию Бертело²⁰, а из новейших трудов — превосходную книгу Мак Кэй³⁷ и мастерский очерк Б. Н. Меншуткина (¹⁰ стр. 111—123). Нам хотелось бы остановиться на вопросах, которым, как нам ка­жется, историки химии не уделяют должного внимания, а именно на истоках творчества Лавуазье, на особенностях его научного миро­воззрения и метода, на открытых им общих законах, легших в основу дальнейшего развития химии, на распространении его воззрений. Полагаем, что эта сторона дела гораздо более существенна для по­нимания исторического значения работ Лавуазье, чем бесконечные дискуссии о том, кто первый открыл кислород или определил состав воды.

III

Чтобы получить правильное представление о всем величии гигант­ского труда Лавуазье, необходимо хотя бы в самых кратких чертах вспомнить состояние химических знаний в его эпоху. К началу XVIII в., благодаря трудам  Кеплера,  Галилея,  Декарта, Ньютона и Лейбница, математика, механика и астрономия достигли высокого развития. Но химия, по выражению   Энгельса, «была еще в пеленках» (¹⁶ стр. 204); она «только что освободилась от алхимии посредством теория флогистона" (¹⁶ стр. 8). Возникновение теории флогистона относится к XVII в., когда явления горения и обжигания металлов стали привлекать к себе усиленное внимание химиков. Напомним, что огонь издавна считался важнейшим средством для химических операций. Алхимики, называвшие себя «philosophi per ignem» (т. е. «философами, чрез огонь действующими», перевод Ломоносова), говорили: «sine igni nihil operamur»  (без огня  ничего не делаем).  Совершенно несомненно,  что развитие металлургических  производств  и  изобретение «огневой» (т. е. паровой) машины в XVII в.  немало   способствовали   поднятию интереса к явлениям горения.

В 1669 т. немецкий врач и химик Иоганн Иоахим Бехер (1635- 1682) высказал  мысль,  что  все «подземное» (т. е. ископаемые минеральные тела, в том числе и металлы) состоят из трех «земель»: стеклующиеся (соли) или начала плавкости, ртутной (ртути) или начала летучести и горючей или жирной (серы) — начала горючести. Эти представления в сущности  повторяли  мистическое  учение Теофраста Парацельса (1493—1541), считавшего, что подобно тому как человек состоит из тела, души и духа, так и все материальное состоит на трех начал: соли (тела), ртути (души) и серы (духа). Парацельс говорил: «если тело горит, то имеет в себе cepy, если имеет пепел то в его состав входит соль; если дает дым то содержит ртуть». С 1703 г. учение о начале горючести стал развивать ревностный последователь Бехера, врач и химик Георр Эрнст Шталь (1660-1734). Он правильно подметил, что явления горения и процессы образования «окалин, земель» и известей при обжигании имеют одну общую причину, но дал им ошибочное истолкование. Он предположил, что в горючих телах и металлах содержится общее им всем начало горючести, которое было названо флогистоном. Эта теория представляла собой обычную для схоластической философии тавтологию, совершенно подобную тем, которые высме­ивал в своих комедиях Мольер. Конечно, она ничего не объясняла, но удовлетворительно описывала качественную сторону явлений. Шталь полагал, что при обжигании металлов выделяется флогистон, остающуюся окалину он рассматривал как металл, потерявший флогистон. Если ей придать флогистон, например, посредством нагрева­ния с углем (который считался особенно богатым флогистоном), то вновь получается металл. Таким образом, по мнению Шталя, металлические окалины (т. е. окислы) являются простыми телами, а ме­таллы—телами сложными, состоящими из окалины и флогистона. Совершенно очевидно, что теория флогистона принадлежала к тем теориям, в которых, по словам Энгельса «действительные отношения поставлены на голову, в которых отражение принимается за отражаемый объект...» (¹⁶ стр. 28). Шталь и его последователи, считая сложными не металлические окалины, а металлы, видели в образовании окислов анализ вместо синтеза.

Несмотря на свою принципиальную ошибочность, учение Шталя, впервые позволившее рассматривать разнообразные химические про­цессы с одной общей точки зрения, быстро получило признание и, несомненно, оказало выдающееся положительное влияние на развитие химических знаний. Это отмечает Энгельс, говоря, что «...тео­рия флогистона своей вековой экспериментальной работой впервые доставила тот материал, с помощью которого Лавуазье смог открыть в полученном Пристли кислороде реальный антипод фантастического флогистона и тем самым ниспровергнуть всю флогистонную теорию. Но это отнюдь не означало устранения опытных результатов флогистики. Наоборот, они продолжали существовать; только их форму­лировка была перевернута, переведена с языка теории флогистона на современный химический язык; и постольку они сохранили свое значение» (¹⁶ стр. 29).

За очень немногими исключениями, все химики второй половины XVIII в. были сторонниками теории флогистона и считали ее непоко­лебимой. Так, например, Пьер Жозеф Маке (1718—1784), один из наиболее знаменитых и умных представителей химии того времени (²⁰ стр. 16), но «офлогистоненный до самой глубины своего существа» (²⁹ стр. 52), писал в 1778 г.: «…Из всех теорий она наиболее ясна и наиболее согласна с химическими явлениями. Отличаясь от систем, порождаемых воображением без согласования с природой и разрушаемых опытом, теория Шталя — надежнейший путеводитель в хи­мических исследованиях; многочисленные опыты, производимые еже­дневно, не только далеки от того, чтобы ее опровергнуть, но, на­оборот, становятся доказательствами в ее пользу» (³⁸ т. I, стр. XXXIII-XXXIV).

Однако к началу семидесятых годов XVIII в. под давлением множества новооткрытых фактов теория флогистона претерпела большие видоизменения и утратила свою первоначальную простоту. Так как, несмотря на все старания, не удавалось выделить флогистон в чистом виде, вопрос о его природе оставался спорным. Туманное определение Шталя, что флогистон есть материя или начало огня но не сам огонь создавало благоприятную почву для разнообраз­нейших догадок и вымыслов. Например, П. Ж. Маке считал флоги­стон «чистейшими простейшим горючим началом» (³⁸ т. III, стр. 99), «элементарным огнем» (³⁸ т. III, стр. 101), «чистым веществом света, связанным в большом числе соединений» (³⁸ т. III, стр. 123). Другой выдающийся химик Антуан Бома (1728—1804) полагал, что флоги­стон есть вторичное начало, состоящее из двух первичных начал — огня и стеклующейся земли (¹⁹ т. 1, стр. 145). Генри Кэвендиш (1731—1810), Ричард Кирван (1742—1812) и некоторые другие ученые пытались отождествить флогистон с «горючим воздухом» (т. е. водородом); Джозеф Пристли (1733—1804) считал флогистоном электрическую материю и свет (¹² стр. 272—273). Таким образом, в вопросе о природе флогистона не было ни ясности, ни единства мнений.

Точно так же не было никакой ясности и в вопросе о том, почему металлы после прокаливания на воздухе увеличиваются в весе. Этот факт, известный еще химикам XVII века, противоречил основному положению Шталя о том, что металлы при обжигании теряют флогистон. Флогистики либо совсем не объясняли этого явления, либо, желая согласовать факты с теорией, стали приписывать флогистону физически бессмысленный отрицательный вес (И. Юнкер, 1730; Гитон де Морво, 1776; Венэ, 1779). Совершенно понятно, что флогистону, которого никто никогда не имел в руках, можно было придавать любые свойства, объяснять при его помощи все что угодно. Так, по взглядам Бомэ, флогистон был «началом запаха, цвета и непрозрачности тел» (¹⁹ т. I, стр. 155). Маке считал флогистон «началом щелочности» (³⁸ т. I, 293), «началом плавкости» (³⁸ т. I, 49) и т. п.

Особенно много затруднений  причинило флогистикам открытие нескольких не известных ранее газообразных веществ. После того как Стивен  Гэльс  (1677—1761)  изобрел  в  1724 г.  пневматическую ванну, позволившую   удобно собирать газы, изучение их, или, как тогда говорили, «пневматическая химия», сделалось излюбленной областью работ многочисленных ученых. Гэльс полагал, что все полученные им газы, являются разновидностями атмосферного воздуха, свойства которого, в зависимости от обстоятельств претерпевают тe или иные изменения,  например, горючесть некоторых газов он объяснял тем, что они проникнуты  «сернистыми или маслянистыми частичками» (⁸⁰ т. II, стр. 341). Только в 1757 г. Джозеф Блэк (1728-1799) показал, что «связываемый воздух» (т. е. углекислый  газ), является частью от атмосферного  воздуха,  чем опроверг общность теории  Гэльса.

В течение ближайших лет уже упомянутые Кэвендиш, Пристли и Шееле открыли ряд новых газов. Но эти ученые были упорными сторонниками теории флогистона. Поэтому никто из них не смог правильно истолковать сделанных ими крупнейших открытий. Так, например, Кэвендиш, получив в 1766 г. при растворении цинка в разбавленной серной кислоте «горючий воздух» (т. е. водород)  принял его за флогистон, освобождающийся потому, что серная отнимает у цинка его окалину, образуя цинковый купорос. Однако убедившись, что водород имеет вес и при горении дает воду, Кэвендиш стал считать водород соединением воды с флогистоном. (¹⁰ стр. 104). Еще более странные взгляды высказывали Шееле и Пристли по вопросу о природе кислорода, полученного ими почти одновременно (в 1774 г.). По мнению Шееле, «огневой воздух» (т. е. кисло­род) есть услащенная упругая жидкость (т. е. газ), тонкая кислота, соединенная с небольшим количеством флогистона, способная изменять свои свойства сообразно количеству горючего начала, с которым она соединена. «Теплота есть также особая кислота, которая содержит известное количество флогистона» (⁴¹ стр. 230), «Теплота с малым количеством флогистона делается светом, с большим количеством флогистона она образует горючий воздух» (⁴¹ Стр. 241). Пристли, получив кислород прокаливанием окиси ртути (1 авгу­ста 1774 г.), очень подробно и тщательно изучил его свойства, но, упорно следуя теории флогистона, считал, что окись ртути при на­гревании отнимает флогистон от атмосферного воздуха и поэтому восстанавливается до металла. Он назвал кислород «бесфлогистоненным воздухом», а полученный им же азот—«офлогистоненным воздухом», Таким образом, по мнению Пристли, атмосферный воздух, теряя флогистон, образует кислород, а приобретая флогистон, превращается в азот (²⁰ стр. 62—63). В 1777 г. Пристли писал, что все виды воз­духа состоят из «связываемого воздуха» (углекислого газа), «кислого воздуха» (хлористого водорода) и «щелочного воздуха» (аммиака) и «…другого начала, называемого флогистоном, которого я не мог видеть в состоянии воздуха и которое до настоящего времени не было; изолировано ни в какой форме... Кислый воздух и флогистон обра­зуют воздух, который гасит пламя или горит сам, вероятно, сообразно количеству флогистона или способу соединения. Если кислый воздух и флогистон образуют горючий воздух и если последний может превращаться в воздух, пригодный для дыхания (кислород), то кажется довольно вероятным, что эти обе составные части являются единственными существенными началами обыкновенного воз­духа» (²⁹ стр. 72).

Не будем ни опровергать этих мнений, ни приводить других примеров того же рода. Сказанного совершенно достаточно, чтобы видеть, что даже высокоодаренные исследователи, как это отметил Энгельс, нередко «…исходят из неудачных, односторонних, ложных предпосылок, идут ложными, кривыми, ненадежными путями и часто не находят правильного решения даже тогда, когда, уткнутся в него носом (Пристли)» (¹⁶ стр. 188). Это правильное решение нашел Лаву­азье, сумевший отрешиться от флогистонной теории и подойти к изучению химических явлений с количественной стороны, чего до него не делал систематически никто из химиков.

IV

По известным словам Энгельса, «... уже с самого начала возникновение и развитие наук обусловлено производством» (¹⁶ стр. 14?), Однако, насколько нам известно, никто до Анри Луи Ле Шателье (1850—1936) не обращал внимания на то, что крупнейшие работы Лавуазье, доставившие ему славу основателя химии нового времени возникли именно на почве запросов, практики (³⁵ стр. 285; ³⁶ стр. 184). М. Гишар в своем интересном «Историческом опыте об измерениях в химии» (²⁹ стр. 53) пытается опровергнуть этот взгляд, хотя он, как мы сейчас увидим, подтверждается многочисленными высказы­ваниями самого Лавуазье. Попытаемся с этой точки зрения сделать беглый обзор его главнейших экспериментальных исследований. Уже первая работа Лавуазье (1766) преследует практическую цель — изыскание наилучших способов уличного освещения. Она ставит его лицом к лицу с проблемой горения. Но он ограничивает свою задачу конструкцией фонарей и оставляет на будущее время «опыты с мас­лами и горючими телами» (³³ т. III, стр. 2). К теме о горении он воз­вращается   в   1772  г. В   своем   лабораторном  дневнике   Лавуазье (20 февраля 1772 г.) намечает обширный план исследований тех, ви­дов воздуха, которые, как он пишет, «выделяются из тел при брожении, перегонке и различных соединениях, а также воздуха, поглощаемого при горении многих веществ... Важность предмета побудила меня начать эту работу, которая, как я полагаю, должна произвести революцию в физике и химии... Я осознал необходимость сперва повторить опыты, сопровождающиеся поглощением воздуха, и умно­жить их число, чтобы, зная происхождение этого вещества, я мог бы проследить его действие в различных соединениях. Процессы, при которых воздух связывается, таковы: произрастание растений, дыхание животных, горение, при некоторых обстоятельствах прокалива­ние, наконец, некоторые химические соединения. С этих опытов я и счел должным начать» (²⁰ стр. 46—49).

Из этих строк, не предназначавшихся для печати, видно, что Ла­вуазье прекрасно понимал то революционное значение для науки, которое должны были иметь исследования в избранной им области. Осуществляя свой план, Лавуазье с весами в руках изучает горение серы и фосфора (1772) и находит, что вес продуктов горения больше, чем вес сгоревших веществ, и что объем воздуха, в котором горел фосфор, уменьшается на одну пятую. Обжигая олово и свинец в гер­метически запаянных сосудах (1774), Лавуазье, как и его предше­ственник Ломоносов (1756), находит, что общий вес при этом не изме­няется; при обжигании только часть воздуха соединяется с металлом; оставшаяся часть не поддерживает ни горения, ни дыхания. Узнав oт Пристли (который в октябре 1774 г. посетил Париж и обедал у Лавуазье) о выделении при прокаливании ртутной окалины газа, обладающего исключительной способностью поддерживать горение и дыхание, Лавуазье количественно повторяет его опыты. Он показывает, как это до наших дней описывается во всех учебниках химии, что ртуть при нагревании соединяется с «бесфлогистонным» или «жизненным» воздухом и образует ртутную окалину. Последняя, при прокаливании разлагается на «жизненный воздух» и ртуть; сумма весов последних равна весу ртутной окалины. После нагревания ртути в атмосферном воздухе остается «удушливый воздух» («офлогистоненный воздух» Пристли), не пригодный для горения и дыхания. Таким образом, Лавуазье показывает, что атмосферный воздух состоит из смеси «жизненного» и «удушливого» воздуха (которые вскоре были названы кислородом и азотом), и впервые в истории химии дает правильное объяснение горения как соединения горючих тел с кислородом, чего не мог сделать Пристли. На основе этих опытов (а также и ряда других), Лавуазье в 1777 г. делает в Академии наук доклад «О горении вообще» (³³ т. II, стр. 225), в котором так резюмирует свои выводы: 1) «жизненный воздух» соединяется с горючими телами и увеличивает их вес; 2) для горения не­обходим «жизненный воздух»; 3) «связывающийся воздух» (т. е. угле­кислый газ) есть соединение «жизненного воздуха» с углем; 4) метал­лические окалины — не простые тела, а соединения металлов с жиз­ненным воздухом. Эти выводы, потрясают до основания теорию флогистона. Но окончательный удар ей наносят исследования состава воды.

Химическая природа воды занимала Лавуазье уже в самом начале его научной деятельности, причем этот интерес также возник на почве запросов практики. Так, в 1768 г. в отчете об одной из своих геологических экскурсий он пишет: «Изучение обыкновенных вод важно для всего общества и в особенности для его трудящейся части, чьи руки составляют в одно и то же время и силу, и богатство государства»  (³³ т. III, стр. 145). Уже в 1771 г,  он в связи с агрономическими задачами задает вопрос: может ли вода превращаться в землю (³³ т. II, стр. 1) Hа основании точных количественных опытов, решает его отрицательно. Вес землистого осадка, получающегося после продолжительного (101 день) кипячения воды в стеклянном стакане (сосуд с обратным холодильником), оказывается равным убыли последнего в весе; вес же самой воды не изменяется. Исследования воды Лавуазье возобновляет только в начале восьмидесятых годов. Узнав о работах Пристли и Кавендиша над сожиганием «горючего воздуха», Лавуазье повторяет их опыты, демон­стрирует перед Академией наук образование воды, из водорода и кислорода (1783) и делает вывод, что вода есть соединение этих обоих газов, в то время как Кэвендиш считал воду простым телом (²⁰ стр. 122). Знание химической природы воды Лавуазье использует для решения важной технической, проблемы; последняя является ближайшим поводом к постановке опытов по анализу воды. Вот, что он пишет по этому вопросу: «Поручение, данное нам Академией, по приказу короля, усовершенствовать аэронавтические машины (т. е. воздушные шары), привело нас к изучению наиболее экономических способов получать «горючий воздух» в большом масштабе, и было естественно, что мы стремились добыть его из воды» (³⁸ т. II, стр. 350), Зимой 1783—1784 г. Лавуазье вместе с лейтенантом инженерных войск Жаном Батистом Мари Шарлем Мёнье (1754—1793), впослед­ствии генералом революционной армии, геройски падшим при осаде Майнца немецкими интервентами, обнаруживает, что «при пропуска­нии водяного пара через раскаленный докрасна ружейный ствол, вода разлагается нацело...; кислород, соединяясь с железом, превра­щает его в окалину, в то время как водное горючее начало (т. е. водород) переходит в воздухообразное состояние». Так Лавуазье, сочетая теорию с практикой, окончательно доказал сложность состава воды путем анализа и в то же время дал дешевый технический спо­соб получения водорода, необходимый для развития только что за­родившегося воздухоплавания и сохранивший значение до наших дней. Установление сложности состава воды, неопровержимо доказан­ное опытами Лавуазье, нанесло, как говорит Бертело, «последний удар теории флогистона, уже столь сильно потрясенной его преды­дущими работами» (²⁰ стр. 135). Последние сомнения были рассеяны, и Лавуазье смог в 1783 г. выступить во всеоружии опытных данных с блестящими по форме и по содержанию «Размышлениями о фло­гистоне» (³³ т. II, стр. 623). В них он дает уничтожающую критику как первоначальной теории Шталя, так и ее последующих видоизме­нений и излагает свои собственные воззрения. Лавуазье пишет: «Моя задача была развить в этом мемуаре теорию горения, опубликованную в 1777 г.; показать, что флогистон Шталя — воображаемое су­щество, которое он без всяких оснований принял составной частью металлов, серы, фосфора и всех горючих тел; что все явления горе­ния и обжигания объясняются гораздо проще и легче без флогистоне, чем при его помощи. Я не жду, что мои взгляды будут сразу приняты; человеческий ум привыкает видеть вещи определенным обра­зом, и те, кто в течение части своего поприща рассматривали природу с известной точки зрения, обращаются лишь с трудом к новым представлениям; итак, дело времени подтвердить или опровергнуть выставленные мною мнения»…

V

Итак, исследования Лавуазье, имевшие своей первоначальной целью разрешение чисто практических задач, привели его к опро­вержению теории флогистона, господствовавшей дочти целое столетие и превратившейся из прогрессивного в начале фактора в «пагубное для химии заблуждение» (³³ т. II, стр. 628). Прямым следствием их явилось установление основных целей, понятий и законов химии, и создание рационального химического языка, т. е. построение новой системы химических знаний. Лавуазье определяет химию как науку о составе тел, об их ана­лизе. В своем «Начальном учебнике» он пишет: «Химия, подвергая исследованию, различные тела природы, имеет целью разложить их и быть в состоянии изучать отдельно различные вещества которые входят в их состав» (³⁴ т. II, стр. 193). Это определение очень близко к тому, которое в то время было общепринятым, например, по Маке «химия имеет целью познать природу и свойства всех тел посред­ством их анализа и соединения» (³⁸ т. I, стр. 372); анализом он назы­вает «разложение тела или разделение начал и  частей, образующих сложное тело» (3I т. 1, стр. 169). Под началами или элементами Маке подразумевал «тела, которые настолько просты, что все усилия искусства недостаточны, чтобы их разложить и даже произвести в них какое-либо изменение» (³⁸ т. II, стр. 3). Это определение элементов, данное впервые в 1661 г. Робертом Бойлем (1627—1б91), принимает и Лавуазье, но вкладывает в него совершенно новое содержание. Маке, подобно подавляющему большинству химиков той эпохи, считал элементами четыре стихии Эмпедокла (490—430 гг. до н.э.), Аристотеля (384—322 гг. до н. э.) — огонь, воду, воздух и землю. Работы Лавуазье, показавшие полную несостоятельность этого учения, дали ему основание (в докладе о реформе химической номен­клатуры 18 апреля 1787 г.) «считать простыми все тела, которые мы не можем разложить, которые мы получаем в последнем итоге путей химического анализа. Несомненно, настанет день, когда эти вещества, являющиеся для нас простыми, будут в свою   очередь  разложены, но наше воображение не должно опережать фактов и нам не следует говорить об этом больше того, что сообщает нам природа» (⁴⁰ с. 18). Таким образом, на место метафизических «стихий» древнегреческих философов, на место трех мистических начал Парацельса, возродившихся в трех землях Бехера, вместо схоластического флогистона Шталя, Лавуазье выдвигает чисто экспериментальное понятие о простых телах, как о реальных веществах, не разлагаемых анализом. Итак, — пишет он,— химия идет к своей цели и к своему совершенству разделяя, подразделяя и вновь подразделяя, и мы не знаем, каков будет предел ее успехам. Поэтому мы не можем уве­рять, что считаемое нами сегодня простым является таковым в действительности. Мы можем только говорить, что такое вещество является пределом, достигаемым посредством химического анализа, и что при современном состоянии наших знаний оно не может быть разделено далее» (³⁴ т. II, стр. 194).

В своем «Учебнике» Лавуазье дает документ огромной исторической важности: первую таблицу простых веществ и первую их классификацию. Он делит их на четыре группы: 1) простые, принадлежащие к трем царствам природы, которые можно считать элементами тел: свет, теплотвор, кислород, азот, водород; 2) простые неметаллические вещества, окисляющиеся и дающие кислоты: сера, фосфор, углерод и радикалы — муриевый,   плавиковый,  борный.  3) простые металлические вещества, окисляющиеся и дающие кислоты -  сурьма, серебро, мышьяк, висмут, кобальт, медь, железо, марганец, ртуть, молибден, никель, золото, платина, свинец, вольфрам, цинк . 4) солеобразующйе землистые простые вещества: известь, магнезия, глинозем, кремнезем. Необходимо отметить, что в вещества Лавуазье включил и так называемые «невесомые начала» свет и теплотвор к которым прибегали физики вплоть до середины прошлого века для объяснения световых и тепловых явлений. Радикалами Лавуазье называл вещества, дающие при соединении с кислородом кислоты; он ошибочно считал, что соляная, муриевая и плавиковая кислоты содержат кислород, В число простых веществ не были включены «постоянные щелочи», т. е. едкие кали и натр так как Лавуазье предвидел их сложность (³⁴ т. II, стр. 195). Он предполагал, что и «земли» являются не простыми веществами, а окислами, но, верный своему принципу: «не смешивать того, что я даю как опытные истины, с тем, что еще гипотетично» (³⁴ т. И, стр. 195), он поместил «земли» в список простых веществ.

Дав совершенно ясное определение понятию простого вещества, Лавуазье однако, обошел молчанием определение такого важнейшего понятия, как химическое соединение. В отличие от своих со­временников, он для обозначения сложных веществ, состоящих из двух или нескольких простых, постоянно пользуется термином «соединение» (combinaison) вместо общераспространенного тогда термина «смешан­ное тело» (corpus mixtum), под которыми подразумевались и соединения, и механические смеси, и растворы (⁹ стр. 412).

Насколько нам удалось выяснить, термин «соединение» предложил в 1773 г. А. Бомэ. По eго определению, «химическое со­единение или состав (combinaison ou composition cnimique) есть сочетание нескольких неоднородных тел между собой, от которой происходит новое смешанное тело, свойства которого отличны от свойств веществ, послуживших для его образования, и являются средними между свойствами последних; это то же, что Бехер и Шталь называли смесью (mixtion) и что мы будем называть химическим соединением или составом» (¹⁹ т. I, стр. 11). Как видно, четкости в этом определении нет; отсутствуют указания главных признаков химического соединения: однородности и постоянства со­става и свойств.                                                                                        

Просматривая многочисленные таблицы сложных веществ, кото­рые Лавуазье считает соединениями, можно убедиться в том, что он вполне правильно причислял к категории соединений все извест­ные тогда сложные химические индивиды, например, кислотные ангидриды (которые он называл кислотами) и соли (которые бак считал соединениями кислот с «землями» или металлическими осно­ваниями). Ошибок очень немного; например, к числу соединений отнесены все металлические сплавы (³⁴ т. I, стр. 116); как известно, этот неправильный взгляд продержался почти до конца прошлого века.

В 1791 г. в мемуаре об образовании углекислого газа (³³ т. II, стр. 403) Лавуазье, получив его шестью различными способами, при­ходит к выводу, что состав углекислого газа—72% кислорода и 28% углерода — в пределах ошибок опыта всегда один и тот же, т. е. не зависит от способа получения. В этой же работе он пользуется удельным весом водорода, кислорода и углекислого газа, т. е. признает постоянство свойств этих химических индивидов. Точно так же он определяет количественный состав воды путем синтеза (³³ т. II, стр. 340) и анализа (³³ т. II, стр. 357). Полученные им данные для состава углекислого газа и воды он применяет, чтобы установить количественное содержание углерода и водорода в винном спирте и других органических веществах (³³ т. II, стр. 586). Сжигая эти вещества, Лавуазье (в 1784 г.) тщательно собирает и взвешивает образовавшиеся углекислый газ и воду; зная вес и процентный состав последних, а также вес сгоревшего вещества, он вычисляет содержание в нем углерода и водорода.

В этих опытах, являющихся первыми примерами элементарного количественного анализа органических соединений, Лавуазье приме­няет законы сохранений материи, сохранения элементов и постоянства состава.

VI

Закон сохранения материи, в противоположность тому, что нередко приходится читать и слышать, не был ни впервые высказан, ни впервые экспериментально доказан Лавуазье. Напомним, что мысль о несотворимости и неуничтожаемости материи зародилась еще в умах философов древней Индии и Греции и что закон сохра­нений материи был сформулирован Ломоносовым в 1748 г., а постоянство веса веществ до и после реакции было показано на опыте им же в 1756 г. (⁹ стр. 253, 435, 506). Но это нисколько не умаляет значения работ Лавуазье, которому принадлежит величайшая заслуга, как всесторонней опытной проверки этого закона, так и внедрения его в практику, чего не мог сделать Ломоносов, чьи открытия остались без влияния на развитие науки.

Если вместе с Энгельсом назвать химию «...наукой о качествен­ных изменениях тел, происходящих под влиянием изменения количе­ственного состава» (¹⁶ стр. 43), то можно утверждать, что химия до Лавуазье была наукой лишь наполовину. Главное свое внимание химики обращали на качественные изменения вещества при химиче­ских превращениях и мало интересовались количественными отношениями. Конечно, было бы неправильным полагать, что предшественники и современники Лавуазье совершенно пренебрегали определением веса веществ при химических реакциях. Весы были известны уже химикам и металлургам древнего Египта; пользование весам при различных лабораторных и заводских операциях практиковалось е древнейших времен (¹ стр. 67—89). Однако до Лавуазье никто из химиков (за исключением Ломоносова) не придавал весовым отно­шениям решающего значения и не считал взвешивания веществ до и после реакции основным приемом химического исследования. Только после того, как Лавуазье сочетал изучение качественных изменений вещества с определением весовых отношений, химия стала наукой в смысле цитированного выше определения Энгельса и вступила в новый период своего развития, период количественных исследований (³² т. I, стр. 270).

В основе весового метода изучения химических превращений лежит идея о неуничтожаемости материи. Высказанная еще индийскими, а затем древнегреческими и римскими философами, она разделилась на   протяжении долгого ряда столетий всеми передовыми мыслителями, в том числе и философами-материалистами эпохи Просвещения. Но, в то время как Эмпедокл, Аристотель, Лукреций, Гассенди, Бэкон, Гольбах, Дидро высказывали идею о вечности материи в виде априорного положения, Лавуазье дал ей прочное экспериментальное обоснование. Лавуазье,  впервые   сознательно   применив  в химии  положение И. Ньютона о том, что количество (масса) материи «определяется по весу тела ибо оно пропорционально весу» (1686), считал взвешивание  «лучшим средством для определения количества употребляемых в химических операциях и получаемых в опытах веществ" (³⁴ т. II, стр. 5). По его мнению, «определение веса исходных веществ и продуктов до и после опытов — основа всего полезного и точного, что может быть сделано в химии» (³⁴ т. II, стр. 11). Поэтому он особенно заботился о точности взвешивания. По его заказу знаменитый парижский мастер Фортэн изготовил весы неслыханной до того времени чувствительности. Вот некоторые данные об этих весах (³⁴ т. II, стр. 11-12). Большие весы Лавуазье при нагрузке около 10 кг допускали взвешивание с точностью до 20 мг, средние весы при нагрузке 600 г были чувствительны до 5 мг и малые при нагрузке 4 г позволяли определять вес до 0,1 мг. Лавуазье подчеркивал необходимость проверки разновесов, двойного взвешивания, охлаждения взвешиваемых тел до комнатной температуры. Он ввел в практику принятый и ныне обычай держать весы в отдельной весовой комнате вдали от разъедающих газов и паров (³⁴ т. II, стр. 11). Таким образом, Лавуазье не только сделал весы главным инструментом химика, но и поднял технику взвешивания на небывалую до него высоту. Не ограничиваясь определением веса твердых тел и жидкостей, он впервые стал систематически измерять и вес газов. Измеряя газы по объему, он приводил этот объем к условиям, принятым им за нормальные, т. е. к давлению 28 дюймов и температуре 10° Реомюра (³⁴ т. II, стр. 48-56), что имело следствием, введение в обиход химика, барометра и термометра. Он определил вес кубической единицы важнейших газов (³⁴ т. II, стр. 250). С современной точки зрения, ошибки определения Лавуазье довольно велики; их относительная погрешность лежит в пределах от 3 (состав углекислого газа) до 20% (состав воздуха). Однако, благодаря своей гениаль­ной интуиции, он сумел за этими погрешностями, обусловленными несовершенстом измерительной техники, увидеть весовые законы химических превращений.

Весьма   поучительно   проследить, как постепенно и осторожно: подходит Лавуазье в своем  «Учебнике»  к утверждению закона со­хранения материи. Описывая сожигание фосфора в кислороде, он го­ворит, что устройство прибора не позволило собрать и взвесить белые хлопья продукта горения, и добавляет: «его вес можно найти только вычислением, предполагая, что он равен сумме весов кислорода и фосфора; но как бы очевидно ни было это заключение, в физике и химии никогда не позволительно предполагать то, что можно опре­делить прямыми опытами»  (³⁴ т. I, стр. 61). Сделав опыт в другом приборе, Лавуазье путем взвешивания находит, что «вес нового вещества равен сумме весов сожженного фосфора и кислорода, который был им поглощен, что, впрочем, было легко предвидеть a priori» (³⁴ т. I, стр. 63).   Лавуазье неоднократно возвращается к закону сохранения материи и постоянно подчеркивает его важность. Например, в главе о замазках  он настаивает на необходимости герметически соединять сосуды, что имеет особенное значение с того времени, когда опыты признаются   удовлетворительными лишь постольку, поскольку вес полученных продуктов оказывается равным весу материалов, взятых для опыта (³⁴ т. II, стр. 146). Наиболее закончен­ную формулировку  закона сохранения  материи Лавуазье дает при описании процессов винного брожения: «Ничто не творится ни в действиях искусства, ни в действиях природы, и можно положить в принципе, что во всякой операции количество материи одинаково до и после операции, что качество и количество начал (т. е. элементов) остаются теми же самыми, что происходят только превращения, изменения. На этом принципе основано все искусство делать опыты в химии: необходимо предполагать существование равенства или уравнения между началами (элементами) исследуемых тел и получаемыми из последних посредством анализа» (³⁴ т. 1, стр. 138— 141).

В этих словах Лавуазье не только выражает закон сохранения материй, как это отмечают все историки химии, но высказывает и закон сохранения элементов при химических реакциях, на что обычно не обращается внимания. Эти оба закона являются, как он пишет,  основой для составления химических уравнений, т. е. материальных балансов всех химических превращений. Нет надобности разъяснять, какое первостепенное значение имеет знание материального баланса химических реакций для всех естественных наук, а также для химических и металлургических производств.

Третий Основной закон химии — закон постоянства состава — Лавуазье, насколько мы могли установить, нигде не формулировал. Но его многочисленные определения количественного состава химических индивидов как путем анализа, так и путем синтеза, использованеи им постоянства состава углекислого газа и воды для анализа органических веществ были бы совершенно непонятны, если бы он не был убежден в постоянстве состава химических соединений.

Таким образом, химия обязана Лавуазье своими тремя основными законами, послужившими в руках его ближайших последователей Джона Дальтона (1766—1844) и Иенса Якоба Берцелиуса (1779—1848) фундаментом для ее дальнейшего развития, в первую очередь для приложения атомной теории в химии.

VII

Изучая процессы горения, Лавуазье окончательно (в 1777 г.) показал, что при них ничто весомое не теряется и что, следовательно, вопреки распространенному тогда убеждению, выделяющаяся при горении теплота или, как он ее называл, «огненная материя» ее имеет веса (³³ т. II, стр. 225). Вскоре ему удалось впервые измерить и количество  этой  теплоты.

Мало кому известно, что классические работы Лавуазье в этой области, положившие основание термохимии, возникли в близкой свя­зи с запросами практики. В 1779 г, управление финансов пожелало установить «отношение размера налогов на различные виды топлива» и, чтобы разъяснить поставленные вопросы, Лавуазье «пришлось сде­лать несколько опытов» (³³ т. II, стр. 377). Эти опыты состояли в оценке теплотворной способности различных видов топлива посредством сожигания их в одной и той же топке под котлом, со­держащим одно и то же количество воды, причём определялся: вес топлива, израсходованного на ее испарение при температуре кипения. Продолжая работу в этом направлении, Лавуазье в сотрудничестве с Пьером Симоном Лапласом (1749—1827) сконструировал прибор для гораздо более точного измерения количества тепла, выделяющегося при химических реакциях, — ледяной калориметр (³³ т. II, стр. 283) в котором количество тепла, выделившееся при горении, измерялось по весу льда, растаявшего при поглощении этого тепла.

При помощи своего прибора Лавуазье и Лаплас сделали первые определения теплот горения ряда простых и сложных веществ. Лавуазье и Лаплас пришли к выводу, что для разложения соединения на составные части необходимо затратить столько же тепла сколько выделяется при его образовании из тех же составных частей. Это заключение следует рассматривать как частный случай постоянства сумм тепла, установленного только в 1840 г. петербургским  академиком Германом Генриховичем Гессом (1802—1850) и первый в истории науки  пример применения закона сохранений энергии,  высказанного еще Ломоносовым (1748), но окончательно доказанного только в первой половине прошлого века (С. Карно, 1824 г.; Р. Майер, 1842).             Не останавливаясь на других экспериментальных работах Лавуазье в области тепловых термохимии и тепловых явлений, мы должны охарактеризовать его взгляды на природу теплоты как имеющие теснейшую связь с его системой химических воззрений.

Лавуазье признает молекулярное строение материи; он считает, что молекулы тел «повинуются двум силам - притяжения и отталкивания(³⁴ т. I, стр. 4). Отталкивание молекул вызывается нагреванием. «Все тела природы находятся в твердом, жидком и упругом или воздухообразном состоянии в соответствии с отношением между силой притяжения их молекул и отталкивающей силой теплоты или, что сводится к тому же, в соответствии с градусом теплоты, кото­рому они подвергнуты» (³⁴ т. I, стр. 4).

«Физики, - пишут Лавуазье и Лаплас,— держатся различных мне­ний о природе теплоты. Некоторые рассматривают ее, как флуид (т. е. невесомую жидкость), распространенный во всей природе и которым все тела более или менее проникнуты... Другие физики ду­мают, что теплота— не что иное, как следствие неощутимого дви­жения молекул материн» (³³ т. I,стр. 285). Лавуазье и Лаплас не вы­сказываются ни за одну из этих гипотез, так как «возможно, что они обе имеют место одновременно». Но в своем «Учебнике» Лавуазье присоединяется к первой гипотезе. Он возвращается к представлению (высказанному им еще в 1777 г.) об «огненном флуиде» или «тепловой материи», которой в 1787 г. было дано название calorique (⁴⁰ стр. 32); оно переводится, как «теплород или теплотвор». «Теплотвор не только окружает все тела со всех сторон, он наполняет промежутки между их молекулами» (³⁴ т, I, стр. 18).

Существование вещества в трех состояниях — твердом, жидком и газообразном — зависит «единственно от их градуса теплоты, то есть, от количества теплорода, которым они проникнуты» (³⁴ т. I, стр, 31). Исходя из этого положения, Лавуазье проводит интересную аналогию между растворением и плавлением. «При растворении солей их мо­лекулы просто раздвигаются» (³⁴ т. II, стр. 100). «Вводя и накопляя между молекулами тела большое количество теплотвора, производят также настоящее растворение огнем. Это растворение тел огнем на­зывается плавлением» (³⁴ т. II, стр. 212). «Итак, необходимо суще­ствует связь между тремя величинами: растворимостью соли в хо­лодной воде, растворимостью той же соли в кипящей воде и темпе­ратурой, при которой эта же соль ожижается одним теплотвором без участия воды» (³⁴ т. II, стр. 104). Отмечая необходимость измерений растворимости, солей в зависимости от температуры, их точек пла­вления и теплоты кристаллизации, Лавуазье говорит: «Настанет день, когда, для каждой соли будет известно количество тепла и теплотвора; необходимое для ее растворенья» (³⁴ т. II, стр. 105), Как из­вестно, пророчество Лавуазье исполнилось только через сто лет, когда в 1885 г. Якоб Генрик Вант Гофф (1852—1911) и Ле Шателье (1850—1936) и в 1890 г. Иван Федорович Шредер (1858 - 1918) установили количественную связь между растворимостью, температурой и теплотой плавления. Лавуазье думал, что «мы даже не вынуждены предполагать, что теплотвор реальное вещество: достаточно..., чтобы это была какая-либо отталкивающая причина, которая раздвигает молекулы веще­ства» (³⁴ т. I, стр. 5). Однако он включил теплотвор (вместе с невесомой материей — светом) в таблицу простых веществ, ошибка повлекла за собой другую, а именно взгляд на газообразные простые вещества, как на соединения их оснований с теплотвором. Например, Лавуазье считал кислород «соединением основания кислого рода с теплотвором" (³⁴ т. I, стр. 55) и принимал, что при горения в кислороде фосфора, серы, угля (³⁴ т. I, стр. 57) и металлов (³⁴ т. I, стр. 82) происходит, с одной стороны, соединение этих простых веществ с «основанием кислорода» и, с другой стороны выделение того теплотвора, который поддерживал кислород в газообразном состоянии. (³³ т. II, стр. 229).

Эти взгляды оказались весьма живучими. Учение о «лжематерии»  (¹⁶ стр. 163) - теплотворе — продержалось до шестидесятых годов, когда  оно было окончательно вытеснено механической теорией тепла. Представления Лавуазье о природе теплоты говорят о том, что он не смог полностью отрешиться от флогистона; в самом деле, теплотвору он приписывает многие свойства, которые раньше считал присущими флогистону, на что указывает Б. Н. Меньшуткин (⁹ стр. 121). Здесь невольно напрашивается сравнение Лавуазье с Ломоносовым, который еще в 1747 г. доказывал, «что причина теплоты состоит во внутреннем вращательном движении связанной материи» (⁹ стр. 105), и считал большим достижением, что им «устранена смут­ная идея о некоторой бродячей скитающейся внезаконной тепло­творной материи» (⁹ стр. 486). Все же за Лавуазье остается та круп­ная заслуга, что он первый осознал значение энергетических изменений при химических реакциях и положил основание термохимии.

VIII

В заключение настоящего обзора необходимо сказать о коренном преобразовании химического языка, которое также явилось одним из важнейших следствий работ Лавуазье.

Химика флогистического периода получили от своих предшественников — алхимиков и иатрохимиков — не только богатый запас практических сведений о различных веществах, но и великое множество названий для их обозначения. Эти названия были длинны, трудны для запоминания и неудобны для произношения; одно и то же вещество имело по нескольку названий. Флогистики также немало способствовали этому номенклатурному хаосу. Например, во времена Лавуазье для сульфата меди существовало четыре названия, для карбоната магния—девять и для углекислого газа—двенадцать. Никакой системы в химической номенклатуре не было. Разобраться во всей этой путанице становилось все более и более трудным. Единичные  попытки улучшить положение не давали ощутимых результатов.

В 1782 г. Луи Бернар Гитон де Морво (1737—1816), юрист по профессии, много занимавшийся химией, составил по поручению редакции «Методической энциклопедии»  проект реформы химической номенклатуры. В то время он еще был сторонником теории флогистона и поэтому предложенная им номенклатура оказались несоответствующей развитию науки. Вскоре к воззрениям Лавуазье стали присоединяться видные французские математики: Пьер Симон Лаплас (1749—1824),  Жак   Антуан   Кузен   (1739—1800),   Гаспар  Монж (1746—1818), Шарль Огюст Вандёрмонд (1735—1796). Их примеру следовали  и химики. Первым был Клод Луи Бертолле (1748—1822) признавший в 1785 г. флогистон  «ненужной гипотезой», в следующем году к Лавуазье примкнули Гитон де Морво и Антуан Франсуа Фуркруа (1755—1809). Эти три ученые совместно с Лавуазье приступили летом 1786 г. к разработке новой номенклатуры.  18     апреля и 2 мая 1787 г. они доложили свои предложения Академии наук которая назначила специальную комиссию для их рассмотрения. Все четыре члена комиссии: Антуан Бомэ (1728—1804), Луи Клод Кадэ (1731—1799), Жан Дарсэ (1725—1801) и Бальтазар Жорж Саж (1740—1824) были флогистиками. Поэтому, не одобряя, но и не порицая прямо проект новой номенклатуры, они предложили опубликовать ее, но так «чтобы нельзя было из этого заключить, принимается или отвергается Академией наук новая теория; беспристрастие, которое всегда было основой поведения Академии, требует выждать испытания времени и суда физиков» (⁴⁰ стр. 259). Такое уклонение от прямого высказывания весьма типично для характеристики отношения современников к взглядам Лавуазье. Основные принципы, которыми руководствовался Лавуазье с сотрудниками, изложены им с большим мастерством в докладе «О необходимости преобразовать и усовершенствовать химическую номенклатуру» (⁴⁰ стр. 1—26) и кратко повторены в «Предварительном рассуждении» (см. стр. 359—367 настоящего выпуска). Следуя взглядам очень близкого к материализму философа-сенсуалиста Этьенна Бонно де Кондильяка (1715—1780), Лавуазье считает, что «языки — это настоящие аналитические методы, при помощи которых мы продвигаемся от известного к неизвестному, до некоторой степени подобно математикам» (⁴⁰ стр. 6). «Но если языки — настоящие орудия, которые люди создали себе для облегчения действий своего ума, то важно, чтобы эти орудия были, возможно, лучшими, и заниматься их усовершенствованием значит работать для успеха наук» (⁴⁰ стр. 8). «Хорошо построенный язык... повлечет за собою необходимую ре­волюцию в способе преподавания; он не позволит преподающий химию уклоняться от пути, по которому идет природа; придется или отбросить номенклатуру, или без сопротивления следовать по начер­танной ей дороге. Так логика наук существенно зависит от их языка» (⁴⁰ стр. 15). «Настало время освободить химию от всякого рода препятствий, замедляющих ее успехи, внести в нее истинный дух ана­лиза, и мы достаточно убедительно показали, что эта реформа должна быть произведена усовершенствованием языка» (⁴⁰ стр. 17).

Новая химическая номенклатура, прежде всего, делит вещества на простые и сложные. О простых веществах мы уже говорили; доба­вим только, что в первой редакции (1787) в число простых веществ были включены радикалы (этот термин предложен Лавуазье) извест­ных тогда 12 органических кислот, а также едкое кали, едкий натр и аммиак. Для сложных веществ, состоящих из двух простых, устанавливаются названия из двух слов: одно из них обозначает принадлеж­ность данного «индивида» (⁴⁰ стр. 20) к определенному классу или роду, другое — к определенному виду. Например, все кислоты, по представлениям Лавуазье, состоят из кислорода — начала кислот­ности — и «основания» или «радикала» кислоты — азота, серы, фос­фора, углерода и др. Поэтому названия кислот составляются из су­ществительного «кислота» и прилагательного, образованного от названия радикала с окончанием „ique" (по-русски «ная», например, серная кислота). Если известны для одного и того же «радикала» две кислоты, то видовое название «менее насыщенной» кислородом получает окончание „euх" (по-русски «истая», например, «серниста» кислота). Не будем останавливаться на номенклатуре окислов; сер­нистых, фосфористых и т. п. двойных соединений и перейдем к названиям солей. Каждая средняя или нейтральная соль (это понятие ввел еще Руэлль в 1744 г.) также имеет название, указывающее и родовую, и видовую принадлежность соли. Родовое название имеет окончание «ат» или «ит». Например, соли серной кислоты имеют ро­довое название «сульфаты», сернистой кислоты — «сульфиты». Видо­вые названия производятся от названия основания соли: сульфат магнезии, сульфат барита, сульфит извести и т. д. Не вдаваясь в дальнейшие подробности, отметим,  что  основная мысль новой номенклатуры, заключающаяся в том, чтобы каждый химический индивид имел одно определенное название, характеризующее его химическую функцию и состав, оказалась весьма  плодотворной. Онa внесла порядок и стройность в обозначения веществ позволила систематизировать громадный фактический материал, чрезвычайно облегчила изучение химии. Несмотря на все видоизменения, которым, начиная с Берцелиуса (1811), химическая номенклатура под­вергалась на протяжении свыше полутораста лет ее основные принципы сохранились до наших дней.

Для укреплений и развития понятия о химическом «виде» номенклатура Лавуазье имела значение, совершенно подобное тому, которое имели классификация и номенклатура Карла Линнея (1707-1778) для понятия о биологическом виде. Однако нельзя обойти молчанием, что ошибочный взгляд Лавуазье на кислород, как на «начало кислотности», непременно присутствую­щее во всех кислотах, получивший отражение и в номенклатуре, направил на долгие годы науку по ложному пути. Известно, сколько сил и времени потребовалось, чтобы преодолеть идущее от Лавуазье убеждение в том, что соляная и плавиковая кислоты состоят из соединений «муриевого» и «плавикового» радикалов с кислоро­дом, и с каким трудом химики пришли к тому, что во всех кислотах содержится водород, способный замещаться металлом, и что «кислоты» Лавуазье на самом деле являются ангидридами кислот. Но ни этот, ни другие недостатки номенклатуры Лавуазье (например, дуалистическое представление о солях) не могут поколебать ее громадного положительного влияния на прогресс химии.

IX

Созданием нового химического языка в 1787 г. и составлением „Начального учебника химии" в 1789 г. Лавуазье завершил химиче­скую революцию, начатую им в 1772 г. На протяжении 17 лет он совершенно преобразовал всю тогдашнюю систему химических зна­ний. Достойно удивления, что этот колоссальный труд совершен Лавуазье в значительной части единолично. В своей лабораторной работе он долгое время не имел других сотрудников, кроме своей жены Марии Анны Пьеретты Лавуазье (1758—1836), в которой очаро­вание женщины XVIII века сочеталось с серьезными научными познаниями и глубокой преданностью науке. Только в восьмидесятых годах у Лавуазье появляются помощники, но не химики, а матема­тики и инженеры; назовем из них Лапласа, Мёнье, Гассенфраца. Все химики, как во Франции, так и за границей относились к идеям Ла­вуазье с недоверием и недоброжелательством, и ему пришлось по­ложить очень много труда на то, чтобы убедить их в своей правоте. Не ограничиваясь обычными формами осведомления о своих научных работах, т. е. докладами в Академии наук и печатанием статей в ее „Мемуарах", Лавуазье часто собирал ученых у себя в лаборатории и делал им подробные сообщения, сопровождая их опытами. Как и всякий новатор, Лавуазье должен был вести упорную борьбу за свои идеи; в ней он проявил необыкновенные выдержку и упорство. Для характеристики отношения современников к работам Лавуазье при­ведем слова Фуркруа: „Соглашаясь с основой его опытов, химики еще не отказывались от существования флогистона, и теория, кото­рой они следовали, была более или менее вынужденным согласова­нием теории Шталя с действием воздуха. Для здравых умов это было нечто вроде нейтралитета, сопротивлявшегося не открытиям, но полному ниспровержению прежних представлений; эта мудрая партия ожидала, чтобы принять полную перемену, еще более реши­тельной победы" (²⁵ стр. 59).

Как мы уже отмечали, в 1785 и 1786 гг. к взглядам Лавуазье примкнули Бертолле, Гитон де Морво и Фуркруа; последний (в начале 1787 г.) впервые начал с большим успехом преподавать химию по новой системе (⁴⁰ стр. 108), Они показали пример другим фран­цузским химикам. Назовем из них только Жана Антуана Клода Шапталя (1756—1832), выдающегося химика-технолога и государственного деятеля, владельца химических заводов, автора очень распространен­ного учебника химии. В 1791 г. Лавуазье писал Шапталю: „Только пожилые люди, которые уже не имеют мужества переучиваться или не могут заставить свое воображение подчиниться новому порядку вещей, придерживаются учения о флогистоне. Вся молодежь приняла новую теорию, и из этого я заключаю, что революция в химии завер­шена" (²⁸ стр. 126).

Об общем признании новой химии говорит и большой успех „На­чального учебника" Лавуазье. Несмотря на напряженную политиче­скую обстановку, эта книга была уже в 1789 г. выпущена вторым тиражом. В нем, в отличие от первого, каждый том имеет отдельную пагинацию; кроме того, к нему в виде третьего тома приложена, система химической номенклатуры (по этому изданию, считающемуся лучшим, мы даем все ссылки). В 1793 г. вышло второе издание, явля­ющееся перепечаткой первого, а в 1801 г. — третье, дополненное некоторыми мемуарами Лавуазье. Популяризации взглядов Лавуазье во Франции много способствовали: Шапталь, переработавший свой учебник в соответствии с новыми воззрениями; Гитон де Морво, написавший ряд статей по химии для „Методической энциклопедии", и в особенности Фуркруа своими блестящими лекциями, статьями в упомянутой энциклопедии, а также книгой „Химическая философия", содержащей конспективное изложение основ новой химии, и капи­тальным трудом „Система химических знаний". „Начальный учеб­ник химии" Лавуазье неоднократно издавался и на иностранных язы­ках: голландском (в 1789, 1792, 1795, и 1801 гг.), английском (в 1790 и 1793 гг.), итальянском (в 1791 г.) и немецком (в 1792 и 1803 гг.). Это свидетельствует о распространении новых взглядов в других западноевропейских странах. Конечно, как и во Франции, учение Ла­вуазье было принято не сразу и не без борьбы.

В Англии уже в 1784 г. химик Леббок решительно заявил себя сторонником воззрений Лавуазье (³² т. III, стр. 164), но в том же году Р. Кирван весьма энергично выступил в печати в защиту теории флогистона. Кирван отказался от нее только в 1791 г.; одновременно с ним это сделал и Джозеф Блэк. Их примеру вскоре последовало большинство английских химиков, кроме Кэвендиша и Пристли, ко­торые до конца своих дней оставались флогистиками.

В Голландии, Италии, Испании и скандинавских странах новая химия не встретила особенно активного противодействия (³⁰ т. II, стр. 565—567). Но на родине Шталя антифлогистическая химия на­толкнулась на очень упорное сопротивление, что отмечают едино­душно все историки химии. Например, Альберт Ладенбург (1842— 1910) пишет: „Понадобилось много времени, чтобы взгляды Лавуазье проникли также в Германию. Наши предки боролись с идеями, шед­шими из революционной Франции, и только значительно позже, при­близительно к 1795 г., научились они понимать все то, что до этих пор отвергалось ими" (⁶ стр. 13). Но Ладенбург умалчивает, что одним из методов этой идейной борьбы было сожжение в Берлине портрета Лаву­азье (очевидно, за недоступностью оригинала) фанатиками теории фло­гистона (³⁰ т. II, стр. 507). Нужно ли говорить о том, что современные фашистские мракобесы показали себя достойными продолжателями своих предков  „просвещенного"   XVIII века и даже превзошли их.

Не останавливаясь на странных до нелепости попытках некото­рых немецких химиков примирить воззрения   Лавуазье   и    Шталя (³⁰ т. II, стр. 563—564), отметим имена Мартина Генриха Клапрота (1743—1817), тщательно проверившего опыты Лавуазье и ставшего (с 1792 г.) его убежденным последователем, Александра Гумбольдта (1769—1859), заявившего себя в 1793 г. сторонником нового учения, Сигизмунда Фридриха Гермбштедта (1760—1833), переведшего в 1792 г. „Начальный учебник химии" на немецкий язык, и Христофора Гиртаннера (1760—1800), написавшего (в 1792 г.) первый немецкий учеб­ник химии по антифлогистической системе. Благодаря их деятель­ности, учение Лавуазье к началу XIX в. восторжествовало и в Гер­мании.

Распространение новых химических воззрений в России, несом­ненно, заслуживает более подробного изучения, чем это было сде­лано до сих пор. П. И. Вальден отмечает, что никто из русских химиков того времени не принимал личного участия в борьбе обеих теорий, и поэтому взгляды Лавуазье не встретили в России ни активных сторонников, ни явных противников. Последнее вряд ли справедливо, так как наиболее выдающиеся химики тогдашней России академики Иоганн Готлиб Георги (1729— 1802), Эрик Лаксман (1738—1796), Товий Ловиц (1757—1804) и Никита Соколов (1748—1795) оставались до конца жизни флогистиками, а в Московском университете химия преподавалась по теории флоги­стона до 1815 г. Еще в 1788 г. были напечатаны переводы „Хими­ческого словаря" Маке и „Начальных оснований химии" Иоганна Христиана Поликарпа Эркслебена (1744—1777), написанные по фло­гистонной теории; учебник Лавуазье, вышедший в 1789 г., на русский язык переведен не был.

Вопреки мнению Фердинанда Гефера (1811—1878) о том, что „Рос­сии как будто было предназначено судьбой иметь в качестве рас­пространителей наук иностранцев, в частности, французов и немцев" (³⁰ т. II, стр. 567), заслуга популяризации у нас взглядов Лавуазье всецело принадлежит русским ученым академикам Якову Дмитрие­вичу Захарову (1775—1836) и Василию Михайловичу Севергину (1765—1826). Захаров читал, по поручению директора Академии Наук Екатерины Романовны Дашковой (1743-1810), первый в России пу­бличный курс химии по системе Лавуазье и перевел учебник Гиртаннера. Севергин с 1796 г. начал читать антифлогистическую химию в Петербургской медико-хирургической школе (с 1799 г. академии); руководством служил перевод учебника Жозефа Франсуа Жакена (1766—1839) и, возможно, перевод „Химической философии” Фуркруа. Севергин много способствовал распространению новой химии и своими печатными трудами. „В совершенном убеждении о большей вероятности и явственности сей новой, так называемой антифлоги­стической, или, справедливее, Лавуазьеровой теории, принял я наме­рение учинить приклад оной к пробирному искусству", — пишет В. М. Севергин в предисловии к своей книге „Пробирное искусство" (¹³ стр. VII), вышедшей в 1801 г. В ней автор кратко излагает основ­ные химические сведения по новой системе (¹³ стр. 7—136), и поэтому труд В. М. Севергина следует считать первой оригинальной русской книгой, написанной в соответствии с воззрениями Лавуазье.

X

Итак, к началу XIX в. идеи химической революции обошли весь мир и везде одержали победу. Химия, окончательно освободившись от теории флогистона и всех пережитков средневековья, вступила на новый путь развития, которое Энгельс характеризует как „пора­зительно быстрое со времени Лавуазье" (¹⁶ стр. 12). Историки химии, отмечая одновременность обеих революций — политической и химической, — видят в этом либо простое хронологическое совпаде­ние (²⁰ стр. 2), либо „странность судьбы" (³⁰ т. II, стр. 489). Однако более внимательный анализ позволяет утверждать, что это совпадение далеко не случайно. По словам Ф. Энгельса, во Франции XVIII века „философская революция служила введением к политическому перевороту" (¹⁷ стр. 635). Та же философская революция создала идейные предпосылки и к перевороту в области химии.

Лавуазье, как передовой представитель крупной буржуазии, про­грессивного в то время класса, стремившегося к завоеванию власти, усвоил его философию, т. е. материалистические взгляды мыслите­лей эпохи Просвещения. Подобно им, Лавуазье был убежден в объективной реальности, несотворимости, неуничтожаемости и позна­ваемости материи. Мы уже видели, что мысль о сохранении материи проходит красной нитью через все работы Лавуазье и составляет фундамент того количественного метода исследования химических явлений, который открыл новую эру в химии. Благодаря Лавуазье гениальная догадка философов-материалистов о вечности материи при всех ее бесконечно разнообразных превращениях, эта основа матери­алистического мировоззрения, получила незыблемое эксперименталь­ное доказательство.

Лавуазье признавал, что материя состоит из мельчайших частичек— молекул, повинующихся двум противоположным силам — притяжения и отталкивания (³⁴ т. I, стр. 4). Он приложил эти взгляды к объясне­нию изменений агрегатных состояний вещества под влиянием темпе­ратуры, но, не располагая достаточным экспериментальным материа­лом, не смог применить их к химическим явлениям. Как известно, это было сделано только в начале  XIX в. Дальтоном.

В области теории познания Лавуазье был последователем сенсуа­листа Кондильяка. Уже в молодости Лавуазье прочно усвоил поло­жение: „Nihil est in intellectu quod non prius fuerit in sensu" („В интел­лекте нет ничего такого, что не содержалось бы раньше в чувстве"), которое было начертано крупными буквами на самом видном месте лаборатории его учителя Руэлля. Лавуазье считал эти слова „великой и важной истиной, которую не должны никогда забывать как учащие, так и учащиеся" (³⁴ т. II, стр. 3). Признавая ощущения источником позна­ния материи, Лавуазье считал, что „вообще мы испытываем ощущения только благодаря какому-либо движению и можно принять за аксиому: нет движения, нет и ощущения" (³⁴ т. I, стр. 22). Таким образом, позна­ваемые путем ощущения изменения материи сводятся к ее движению.

Лавуазье изложил, хотя и недостаточно полно, свои гносеологи­ческие взгляды в печатаемом ниже (стр. 359—367 настоящего выпуска) „Предварительном рассуждении", которым он начинает свой „Учеб­ник химии". Известный историк химии Елена Метцгер характеризует это рассуждение как „революционный манифест, постоянно привле­кающий и удерживающий мысль читателя" (³⁹ стр. 9), а Дюма — как „образец высокого разума, философии и логики, равно как и обра­зец благородного слога, приличествующего наукам". В этом рассуждении можно без труда проследить влияние идей Бэкона, Декарта и особенно Кондильяка на мировоззрение Лавуазье. Считая основой познания природы наблюдение и опыт, Лавуазье предлагает „устранить или, по крайней мере, насколько возможно упростить рас­суждение, которое субъективно и которое одно может нас ввести в ошибку; подвергать его постоянной проверке опытом; придержи­ваться только фактов...; искать истину только в естественной связи опытов и наблюдений" (³⁴ т. I, стр. X). Он ставит себе законом „не делать  никаких  выводов  сверх  того, что дает опыт и никогда не восполнять спешными  заключениями  молчания  фактов". Он отрицает  априорные  системы, не основанные на фактах, в частности,   учение о   четырех   элементах,   которое   „происходит   от предрассудка,  перешедшего к нам от  греческих  философов", и яв­ляется „чистой гипотезой, созданной воображением задолго до того, как появились первые  понятия  экспериментальной физики и химии. Еще не было фактов, а уже создавались  системы" (³⁴ т. I, стр. XV). Однако  не  следует  думать,  что Лавуазье  придерживается чистого эмпиризма и совершенно отрицает пользу гипотез в науке; он лишь предостерегает против того, что он называет „духом системы". Так, в мемуаре „О горении вообще" (1777) он пишет: «если в физических науках опасно стремление подбирать факты под определенную  систему, то не менее опасным является беспорядочное нагромождение опытных данных, которое способно лишь затемнить науку, вместо того, чтобы внести в нее ясность и сделать доступ желающим к ней приобщиться крайне затруднительным. В конце концов, в награду за долгую и утомительную работу можно получить лишь  полный  беспорядок и путаницу. Факты, наблюдения и опыты являются материалами для построения большого здания, но, собирая их, надо избегать загромождения науки; наоборот, следует стремиться их классифицировать и отмечать то, что относится к каждому отделу и к каждой части того целого, к кото­рому они принадлежат. С этой точки зрения системы в физике явля­ются   только    орудиями,   которые должны помочь слабости наших чувств. Это, собственно  говоря,  приближенные   методы, направляю­щие нас на путь решения задачи; это гипотезы, которые, будучи по­следовательно изменяемы и исправляемы по мере того, как их опро­вергает опыт, должны, несомненно, путем исключения и отбора при­вести нас к познанию истинных законов природы» (³³ т. II, стр. 225). Столь осторожное отношение к гипотезам является у Лавуазье вполне естественной реакцией против тех произвольных умозрений, которыми была столь обильна эпоха упадка теории флогистона.

Придавая решающее значение опыту, как методу научного иссле­дования, Лавуазье особенно настаивает на его точности и строгости. Он советует „стремиться делать хорошо, а не делать много... Всякое здание, предназначенное противостоять разрушениям от времени, должно быть возведено на прочном основании, и при современном, состоянии химии утверждать ее прогресс на недостаточно точных и строгих опытах, значило бы замедлить ее развитие" (³⁴ т. I, стр. 187). Он предлагает „упрощать опыты, насколько это возможно, и устранять все обстоятельства, которые могут усложнять получаю­щиеся эффекты" (³⁴ т. I, стр. 57). Однако „ход опыта так медлен, что физик, который пожелал бы опубликовать результаты своих ра­бот, только будучи вполне удовлетворен ими, рискует закончить свое поприще, не выполнив поставленной перед собой задачи и ничего не сделав для науки и общества. Итак, надо иметь мужество публиковать несовершенные вещи, отказаться от заслуги сделать все, что было возможно сделать, сказать все, что можно было ска­зать, наконец, уметь приносить свое самолюбие в жертву желанию быть полезным и ускорить развитие наук".

Все эти цитаты (число которых можно было бы значительно уве­личить) наглядно свидетельствуют о том, какое сильное влияние оказали идеи материалистической философий XVIII века на мировоз­зрение и научный метод Лавуазье. Благодаря ему материалистиче­ские воззрения прочно утвердились в химии и составили основу для ее последующего блестящего развития.

Конечно, во взглядах Лавуазье имеются метафизические и меха­нистические высказывания, свойственные материализму XVIII века, который, вследствие недостаточного развития естествознания и тех­ники, еще не мог подняться до уровня диалектического материализма. Как и все естествоиспытатели того времени, Лавуазье считал, что «естественный порядок подчинен неизменным законам, и пришел к состоянию равновесия, которое ничто не может нарушить» (³³ т. II, стр. 699), т. е., говоря словами Энгельса, был убежден в «абсолют­ной неизменности природы» и отрицал в ней «всякое изменение, всякое развитие» (¹⁶ стр. 8). Логическим следствием такого метафи­зического взгляда мы считаем представления Лавуазье о неизменяе­мости химических элементов (хотя и с оговоркой, отмеченной выше) и о постоянстве состава химических соединений, т. е. о неизменяе­мости химических видов. Эти представления много способствовали тому, что почти в течение целого столетия химия была описатель­но-классификационной наукой («une science de catalogue», как говорят французы). Еще в 1870 г. Мишель Эжен Шеврёль (1786—1889) видел основную задачу химии в том, чтобы «различать типы материи, назы­ваемые химическими видами, из которых каждый характеризуется определенной совокупностью физических, химических и органолептических свойств» (²³ стр. 30). Однако превратиться из науки о вещах в науку о явлениях химия смогла только после того, как на почве понятия о химическом виде был накоплен и систематизирован до­статочный экспериментальный материал, послуживший фундаментом для ее дальнейшего развития. Никто иной, как Лавуазье предвидел, что «наиболее способна стать со временем точной наукой та часть химии, которая трактует о химическом сродстве... Но главнейших данных не хватает или, по крайней мере, те, которые имеются, пока еще ни достаточно точны, ни достаточно достоверны, чтобы стать фундаментом для столь важной части химии» (³⁴ т. I, стр. XIV—XV).

Как мы уже отмечали, Лавуазье видел главную цель химии в определении состава тел. Но, по словам Энгельса, «химия, в которой преобладающей формой исследования является анализ, ничего не стоит без его противоположности — синтеза» (¹⁶ стр. 178). Хотя Ла­вуазье в своих работах часто прибегал и к синтезу, но синтез для него был только проверкой анализа. Однако нельзя забывать, что количественно-аналитическое направление, созданное Лавуазье, сосредоточив усилия химиков на точном определении со­става тел, привело к открытию новых элементов и к установлению весовых законов химического взаимодействия и создало предпосылки для введения в химию атомного учения. Органический синтез смог возникнуть лишь после того, как Лавуазье дал первые (хотя и несовершенные) приемы анализа органических веществ и показал, что они состоят из очень немногих элементов — углерода, водорода, кислорода и азота, разрушив господствовавшее убеждение о глубоком химичес­ком  различии  минеральных веществ  от растительных  и животных.

Изгоняя из химии метафизические и схоластические спекуляции, Лавуазье не довел, однако, своей борьбы до конца. Признавая вес главным атрибутом материи, Лавуазье, тем не менее, допускал суще­ствование невесомых лжематерий — света и теплотвора, даже вклю­чил их в список химических элементов. Лавуазье считал кислород «началом кислотности» (³³ т. II, стр. 249), т. е. не сумел освободиться от схоластического представления о том, что всякое свойство веще­ства зависит от присутствия в последнем некоторого носителя этого свойства. На этом основании он построил кислородную теорию кислот, по словам Вюрца, «несшую в себе почти от самого рождения зародыш своего собственного разрушения» (⁴³ стр. XII), но окончательно остав­ленную после упорной борьбы только в середине прошлого века.

В толковании процессов, происходящих в живой материи, Лавуазье придерживался механистического материализма. Так, он говорит о «животной машине» (³³ т. II, стр. 700) и считает возможным «учесть, скольким фунтам отвечают усилия человека, произносящего речь, музыканта, играющего на каком-либо инструменте», и даже оценить, «что есть механического в работе размышляющего философа, пишу­щего литератора, сочиняющего музыканта» (³³ т. И, стр. 697), т. е. физиологическую работу свести к механической.

Отмеченные недостатки, присущие материализму XVIII века, ни­сколько не уменьшают исторической роли Лавуазье, проложившего дорогу материалистическому мировоззрению в химию. Несмотря на отдельные непоследовательности, Лавуазье сделал в этом отношении гораздо больше, чем кто-либо из современных ему химиков и, в частности, Пристли, бывшего одним из крупнейших философов-ма­териалистов. Как пишет Энгельс, «Пристлей как и Шееле открыли кислород, но они не знали, что оказалось у них в руках». Они «оста­вались в плену «флогистических» категорий, которых они нашли у своих предшественников». «Элемент, которому суждено было нис­провергнуть все флогистические воззрения и революционизировать химию, пропадал в их руках совершенно бесплодно... Лавуазье, ру­ководясь этим новым фактом, пересмотрел всю флогистическую хи­мию и впервые открыл, что новый вид воздуха был новым химиче­ским элементом, что при горении не выделяется из горящего тела таинственный флогистон, а этот новый элемент соединяется с телом, и таким образом он впервые поставил на ноги всю химию, которая в своей флогистической форме стояла на голове. И если даже он не открыл кислорода одновременно с другими и независимо от них, как он утверждал впоследствии, то все же собственно открывшим кислород остается он, а не те двое, которые только описали кисло­род, даже не догадываясь о том, что именно они описывали.

В теории прибавочной стоимости Маркс является тем же по от­ношению к своим предшественникам, чем Лавуазье по отношению к Пристлею и Шееле» (¹⁸ стр. 14—15).

При чтении этой блестящей характеристики исторического значе­ния работ Лавуазье обращает на себя внимание, что крупный фило­соф-материалист Пристли не смог отрешиться от схоластической тео­рии флогистона и сделать из открытия кислорода тех выводов, ко­торые сделал Лавуазье. Не имея возможности входить в сравнение личных особенностей и условий работы этих обоих исследователей, столь различных между собой, отметим только, что понять истинную роль кислорода в процессах горения Лавуазье смог, лишь система­тически изучая весовые отношения, которыми совершенно пренебре­гал Пристли, интересовавшийся одной качественной стороной дела. Нельзя также не отметить, что Пристли распылял свои силы, рабо­тая в самых различных областях: философии, теологии, физике, хи­мии и др., в то время, как Лавуазье, при всем разнообразии своей деятельности, умел подчинить ее единой цели — созданию новой хи­мии. К этой цели он шел путем долгого и упорного труда, один против химиков всего мира, окруженный атмосферой вражды и непонимания. Обладая столь же исключительным талантом экспери­ментатора, как некоторые его современники, он превосходил их всех изумительной способностью обобщать опытные факты, приводить их в стройную систему, излагать свои мысли с непобедимой логикой и последовательностью. В этом отношении, по замечанию Бертело, «труд Лавуазье напоминает труд Ньютона, который, не будучи сам выдаю­щимся наблюдателем в астрономии, смог достойным удивления об­разом использовать измерения, накопленные его предшественниками и современниками, чтобы вывести общие законы системы мира» (²⁰ стр.3).

После всего изложенного выше нет надобности говорить о том, насколько правы наиболее выдающиеся химики всего мира, едино­душно называя Лавуазье основателем современной химии. Однако были отдельные крупные химики, которые нашли возможным разви­вать совершенно противоположную точку зрения.

Так, за две недели до франко-прусской войны мюнхенский профес­сор Якоб Фольгард (1834—1910) опубликовал статью, в которой указывал, что «Лавуазье не открыл ни одного нового тела... Ни один способ получения химического препарата, ни одна химическая реак­ция не носят его имени». Упрекая Лавуазье во «вторжении в чужую собственность» и в «неспособности делать открытия», Фольгард писал: «Лавуазье был откупщиком, который в часы досуга занимался хими­ческими исследованиями... Своим успехом он обязан честолюбию, сообразительности, образованию физика и дилетантской точке зрения, благодаря которой он был свободен от веры во флогистон». Фольгарда поддержал лейпцигский профессор Адольф Вильгельм Герман Кольбе (1818—1884), известный своей неудачной рецензией о блестящей работе молодого Вант Гоффа, положившего начало сте­реохимии. Скорбя о якобы «глубоком упадке» химии во Франции (где в то время действовали такие светила, как Бертело, Вюрц, Сент-Клэр-Девилль), Кольбе договорился до того, что «Лавуазье даже не был химиком».

Полные националистической злобы и зависти, выпады Фоль­гарда и Кольбе были встречены протестами Парижской Академии наук и Русского химического общества. Виднейшие русские химики Зинин, Бутлеров, Менделеев и Энгельгардт напечатали в «St.-Peters-burger Zeitung» (№ 271 от 9 октября 1870 г.) письмо в редакцию, в котором дали достойную отповедь обоим клеветникам. По словам Д. И. Менделеева, «Кольбе написал о Лавуазье и лживо, и гадко, и потому мы ответили ему». Ложь и гадость памфлетов Фольгарда и Кольбе в то время не встретили сочувствия даже у их соотечествен­ников, в частности, у знаменитых историков химии Коппа и Ладенбурга.

В нашем очерке мы не касаемся вопроса о предшественниках Лавуазье. Общеизвестно, что отдельные мысли и положения, выска­занные им, можно найти и у ряда химиков XVII и XVIII веков. В частности, в работах Ломоносова (о котором Лавуазье, конечно, ни­чего не знал) имеется многое из того, что встречается у Лавуазье. Однако, как говорит Д. И. Менделеев, „наука есть достояние общее, а поэтому справедливость требует не тому отдать наибольшую славу, кто первый высказал известную истину, а тому, кто сумел убедить в ней других, показал ее достоверность и сделал ее применимой в науке... Таков Лавуазье, таковы и все другие великие носители ис­тины (⁸ т, 1, стр. 233).

Литература

9. Б. Н. Меншуткин, Труды М. В. Ломоносова   по  физике  и химии, Изд. АН СССР, М.-Л., 1936.

10. Б. Н. Меншуткин, Химия и пути ее развитии, Изд. АН СССР, М.-Л., 1937.

11. С. С. Наметкин, Химия в Москов­ском университете за 185 лет, Усп. хим., 9, 703, 1940.

12. Дж. Пристли, Избранные сочине­ния, Соцэкгиз, 1934.

13. В. М. Севергин, Пробирное искусство, СПб., 1801.

14. Французская буржуазная революция 1789—1794, под ред. акад. В. П. Вол­гина и акад.  Е. В. Тарле,  Изд. АН СССР, М.-Л., 1941.

15. Фуркроа,  Химическая философия, пер. И. Княгинина и И. Каменского, Владимир, 1799.

16. Ф. Энгельс, Диалектика природы, Госполитиздат, 1941.

17. Ф.  Энгельс, Людвиг Фейербах. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочине­ния, т. XIV, М., 1931.

18. Ф. Энгельс, Предисловие ко II тому „Капитала". К. Маркс и  Ф. Эн­гельс, Сочинения, т. XVIII, М., 1934.

19. A. Baume, Chymie  experimentale et raisonnee, t. 1—III, Paris, 1773.

20. M. Berthelot, La revolution  chimique, Lavoisier, Paris, 1902.

21. A. Cabanes, La republique  n'a pas besoin de savants; le mot et la chose. Les   indiscretions de  l'histoire  3-me serle, Paris, s. a.

22. J. А. Сhapta1, Elements de  chymie, t. I—III, Paris, 1794.

23. M. E. Chevreu1. Dela methode ex­perimentale a posteriori et de la generalite de ses applications, Paris, 1870.

24. J. B. A. Dumas, Lecons sur la philosophie chimique, Paris, 1837.

25.  Encyclopedie  methodique, t.  HI (Chimie), 1796.

26. A. F. Fourcroy, Philosophie  cliimiqire on verites fondamentales de  la nouvelle chimie, Paris, 1792.

27. A. F. Fоuгсгоу, Systeme des connaissances chimiques, t. I—VI.  Paris, 1801.

28. E. Grimaux, Lavoisier (1743—1794), Paris, 1888.

29. E. Guichard, Essai historlque sur les mesures en chimie, Paris, 1937.

30. F. Hoefer, Histoire de la chimie, t. I—II, Paris, 1866—1869.

31. H. Kolbe, Ueber das Zustand der Chemie in Frankreich, J. prakt. Chem. [2], 2, 173, 1870.

32. H. Корp,  Geschichte  der Chemie, t. I—IV, Braunschweig,   1843—1847.

33. A. L. Lavoisier, Oeuvres, t. 1—VI, Paris, 1862-1893.

34. A. L. Lavoisier, Traite elementaire de chimie presente dans un ordre nouveau et d'apres les decouvertes modernes, Nouvelle  edition, t. I—11, Paris, 1789.

35. H. LeСhate1ier, Lecons sur le carbone, la combustion, les lois chimiques, Paris, 1908.

36. H. Le Сhate1ier, De la methode dans les sciences experimentales, Pa­ris, 1936.

37. D. MсКie, Lavoisier, the  father of modern chemistry, London, 1935.

38. P. J. Mасquer, Dictionnaire de chymie, t. I—IV, Paris, 1778.

39. Helene Metzger, La philosophie de la matiere chez Lavoisier, Paris, 1935.

40. Nomenclature chimique ou synonimie ancienne et moderne, Paris, 1789.

41. C.  Scheele, Traite chimique de Fair et du feu. Traduit de l'allemand par Dietrich, Paris, 1781.

42. J.  Vо1hard. Die Begriindung der Chemie durch Lavoisier, J. prakt. Chem., [2], 2, 1, 1870.

43. С. Wurtz, Dictionnaire de chimie pure et appliquee, t. 1, Discours preliminai-re.  Histoire des doctrines chimiques depuis Lavoisier iusqu'a nos jours, Pa­ris. 1868.